УТОПИЯ. ФРАГМЕНТЫ
Печатается по: Томас Мор. Утопия. —
М., 1978. С. 162-164, 210-215, 222-225, 255-258. Перевод Ю.М.Каган.
[РАССУЖДЕНИЕ РАФАЭЛЯ ГИТЛОДЕЯ О
ПОЛЬЗЕ РАВЕНСТВА]
<...> Мне кажется, повсюду, где
есть частная собственность, где все измеряют деньгами, там едва ли когда-нибудь
будет возможно, чтобы государство управлялось справедливо или счастливо. Разве
что ты сочтешь справедливым, когда все самое лучшее достается самым плохим
людям, или посчитаешь удачным, когда все распределяется между совсем немногими,
да и они живут отнюдь не благополучно, а прочие же вовсе несчастны.
Поэтому я наедине с самим собой
обсуждаю мудрейшие и святейшие установления утопийцев, которые весьма успешно
управляют государством с помощью весьма малочисленных законов; и добродетель
там в цене, и при равенстве всем всего хватает. С другой стороны, я сравниваю с
их нравами великое множество других народов, постоянно все упорядочивающих и
никогда не имеющих достаточного порядка; у них повсюду каждый называет своей
собственностью то, что он найдет; законов, издающихся каждый день, там
недостаточно для того, чтобы им подчинялись, чтобы они могли кого-нибудь
защитить или достаточно четко отделить от чужого то, что кто-то называет своей
собственностью. Это легко подтверждают бесконечно и неизменно там появляющиеся,
но никогда не кончающиеся раздоры. Когда, говорю, размышляю я об этом наедине с
собой, то становлюсь справедливее к Платону и менее удивляюсь, что он счел для
себя недостойным вводить какие-либо законы для тех людей, которые отвергли
уложения, распределяющие все блага поровну на всех. Ибо этот наимудрейший
человек легко увидел наперед, что для общественного благополучия имеется
один-единственный путь — объявить во всем равенство. Не знаю, можно ли это
соблюдать там, где у каждого есть своя собственность. Оттого что когда
кто-нибудь, основываясь на определенном праве, при сваивает себе, сколько
может, то, как бы ни было велико богатство, его целиком поделят между собой
немногие. Остальным же оставляют они в удел бедность; и почти всегда бывает,
что одни гораздо более достойны участи других, ибо первые — хищные, бесчестные
и ни на что не годятся, вторые же, напротив, — мужи скромные, простые, и
повседневным усердием своим они приносят обществу добра более, чем самим себе.
Поэтому я полностью убежден, что распределить все поровну и по справедливости,
а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе
уничтожив собственность. Если же она останется, то у наибольшей и самой лучшей
части людей навсегда останется страх, а также неизбежное бремя нищеты и забот.
Я признаю, что его можно несколько облегчить, однако настаиваю, что полностью
устранить этот страх невозможно. Конечно, если установить, чтобы ни у кого не
было земли свыше назначенной нормы, и если у каждого сумма денег будет
определена законом, если какие-нибудь законы будут остерегать короля от
чрезмерной власти, а народ — от чрезмерной дерзости; чтобы должности не
выпрашивались, чтобы не давались они за мзду, чтобы не надо было непременно за
них платить, иначе найдется повод возместить эти деньги обманом и грабежами,
явится необходимость исполнять эти обязанности людям богатым, меж тем как
гораздо лучше управлялись бы с ними люди умные. Такие, говорю, законы могут облегчить
и смягчить эти беды, подобно тому как постоянными припарками обыкновенно подкрепляют
немощное тело безнадежно больного. Однако, пока есть у каждого своя собственность,
нет вовсе никакой надежды излечиться и воротить свое здоровье. И пока ты
печешься о благополучии одной части тела, ты растравляешь рану в других. Так
попеременно из лечения одного рождается болезнь другого, оттого что ничего
невозможно прибавить одному, не отняв этого же у другого. <...>
Томас Мор. Утопия [О ФИЛОСОФИИ УТОПИЙЦЕВ]
В той части философии, в которой речь идет
о нравственности, они судят подобно нам; они исследуют благо духовное,
телесное, внешнее, потом — приличествует ли наименование блага всему этому или
только достоинствам духа. Они рассуждают о добродетели и удовольствии. Однако
первый изо всех и главный у них спор о том, в чем состоит человеческое счастье
— в чем-нибудь одном или же во многом. И в этом деле, кажется, более, чем
надобно, склоняются они в сторону группы, защищающей удовольствие, в котором,
считают они, заключено для людей все счастье или же его важнейшая доля.
Еще более тебя удивит, что они для этого
приятного мнения ищут покровительства религии, которая сурова и строга и
обыкновенно печальна и непоколебима. Ведь никогда они не говорят о счастье,
чтобы не соединить с ним некоторые начала, взятые из религии, а также
философии, использующей доводы разума, — без этого, они полагают, само по себе
исследование истинного счастья будет слабым и бессильным. Эти начала такого
рода. Душа бессмертна и по благости Божией рождена для счастья, за добродетель
и добрые дела назначена после этой жизни нам награда, а за гнусности — кара.
Хотя это относится к религии, однако они считают, что к тому, чтобы поверить в
это и признать, приведет разум.
Они безо всякого колебания провозглашают,
что если устранить эти начала, то не сыскать такого глупца, который не понял
бы, что всеми правдами и неправдами надобно стремиться к удовольствию; одного
только следует ему опасаться: как бы меньшее удовольствие не помешало большему,
и не стремился бы он к тому, за что расплачиваются страданиями. Ибо они
говорят, что в высшей степени безумно стремиться к суровой, нелегкой
добродетели и не только гнать от себя сладость жизни, но и по своей воле
терпеть страдание, от которого не дождешься никакой пользы (ведь какая может
быть польза, если после смерти ты ничего не получишь, а всю эту жизнь проведешь
бессладостно, то есть несчастно).
Ныне же они полагают, что счастье
заключается не во вся-ком удовольствии, но в честном и добропорядочном. Ибо к
нему, как к высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, в которой
одной только и полагает счастье противоположная группа. Ведь они определяют
добродетель как жизнь в соответствии с природой, и к этому нас предназначил
Бог. В том, к чему надлежит стремиться и чего избегать, надобно следовать тому
влечению природы, которое повинуется разуму.
С другой стороны, разум возжигает у
смертных, во-первых, любовь и почитание величия Божиего, которому мы обязаны и
тем, что существуем, и тем, что способны обладать счастьем; во-вторых, он
наставляет нас и побуждает, чтобы и сами мы жили в наименьшей тревоге и
наибольшей радости, и прочим всем помогали по природному с ними братству
достичь того же. Ведь никогда не было ни одного столь сурового и строгого
поборника добродетели и ненавистника удовольствия, который указывал бы тебе на
труды, бдения и скорбь и не повелевал бы также посильно облегчать бедность и
тяготы других. И он считал бы достойным похвалы за человечность то, что
человеку надлежит заботиться о благе и утешении человека, если человечнее всего
смягчать горести других и, одолев печаль, возвращать их к приятности жизни, то
есть к удовольствиям (нет ни- какой добродетели, свойственной человеку более
этой). Если так, то почему природа не побуждает, чтобы каждый делал то же для
себя самого? Ибо или же приятная жизнь дурна, то есть та, которая доставляет
удовольствие; если так, то ты не только не должен никому помогать в ней, но изо
всех сил должен отнимать ее у всех как вредную и смертоносную; или же тебе не
только можно, но и должно склонять других к этой жизни как к хорошей; тогда
почему бы не склонить тебе к этому прежде самого себя.
Тебе следует быть не менее милостивым к
себе, чем к другим. Ведь когда природа внушает тебе быть добрым к другим, не
велит она тебе, напротив, быть суровым и беспощадным к себе самому.
Следовательно, говорят они, приятную
жизнь, то есть удовольствие как предел всех наших деяний, предписывает нам сама
природа. Жить по ее предписанию — так определяют они добродетель.
И так как природа приглашает смертных
помогать друг другу, чтобы жить веселее (это она делает совершенно справедливо,
ибо никто не возвышается над участью рода человеческого настолько, чтобы
природа пеклась лишь о нем одном; она равно благоволит ко всем, объединенным
общим видом), она, разумеется, даже велит тебе следить, чтобы не пренебрегал ты
своими выгодами, как не причиняешь ты невыгод другим.
Поэтому они считают, что надобно соблюдать не только
договоры, заключенные между частными лицами, но и законы общества, которые
опубликовал добрый правитель или же утвердил с общего согласия народ, не
угнетенный тиранией и не обманутый хитростью законов о распределении жизненных
удобств, то есть основы удовольствия. Соблюдать эти законы, заботясь о своей
выгоде, — дело благоразумия; думать, кроме того, о выгоде общества — признак
благочестия. Однако похищать чужое удовольствие, гоняясь за своим, —
несправедливо. И, напротив, отнять что-нибудь у самого себя и отдать это другим
— как раз долг человечности и доброты; этот долг никогда не забирает у нас столько,
сколько возвращает нам назад. Ибо он вознаграждается обменом благодеяний, и
само сознание благодеяния и воспоминание о любви и благорасположении тех, кому
ты сделал добро, приносит душе более удовольствия, чем было бы то телесное
удовольствие, от которого ты удержался. Наконец (в этом легко убеждает нас,
охотно соглашающихся с этим, религия), за краткое и малое удовольствие Бог
отплачивает огромной и никогда не преходящей радостью. Поэтому, тщательно это
обдумав и взвесив, утопийцы считают, что все наши деяния, среди них даже и сами
добродетели, предполагают, что в конце ожидает их удовольствие и счас